Чечня: сепаратистский эксперимент
Проблема чеченского сепаратизма еще долго будет сохранять свою актуальность как в научно-теоретическом, так и в практически-политическом отношении. Феномен чеченского сепаратизма, равно как и феномен самой «чеченской революции», следует рассматривать в более широком контексте распада единой союзной государственности. Это означает, что чеченский сепаратизм имеет не только свои специфические корни, но и некие общезначимые предпосылки, типичные для многонациональной советской империи.
Очевидно, что сверхцентрализованное тоталитарное государство с полиэтническим составом не может обеспечить органическую целостность его региональных составляющих, вопрос только в том, чтобы сделать относительно плавным и безболезненным переход к новой модели многонационального государства, отвечающей законным интересам его регионов (и населяющих их этносов).
Вопрос о том, можно ли было сохранить единое союзное государство в его полном или более или менее урезанном виде, до сих пор остается проблематичным. Не затрагивая этот вопрос специально, отметим очевидное: возможности борьбы за единое союзное государство до конца использованы не были. Решающим фактором, на наш взгляд, выступило нежелание вновь сформировавшейся «демократической» политической элиты России во главе с Борисом Ельциным взять на себя также и обузу руководства реформированием союзного центра. Это умонастроение наложилось и на инертность самого российского народа, отнюдь не рвавшегося к реанимации своей прежней роли имперского этноса, пусть даже и в трансформированном виде.
В любом случае очевидно следующее: распад единого союзного государства и формирование на его осколках пятнадцати новых независимых республик мощно подтолкнули дезинтеграционные процессы и в самих этих республиках, поставив на повестку дня суверенизацию бывших автономий.
Говоря о суверенизации последних, нужно отметить в первую очередь действие психологического фактора: пробуждение национального самосознания после многих десятилетий идеологической унификации шло повсеместно, оно затронуло как большие, так и малые этносы. Психологическая установка на суверенизацию народов бывших автономий, «равнявшихся» на государствообразующие этносы бывших союзных республик, была распространена повсеместно, выступив, таким образом, в качестве исходного базиса проявившихся в той или иной форме сепаратистских умонастроений.
В массовом сознании эти умонастроения носили расплывчатый и аморфный характер, степень их радикализации зависела в первую очередь от позиции национальных политических элит. Национальные политические элиты достаточно условно можно разделить на три категории (критерием их различия в данном случае выступает их позиция по вопросу о единстве и целостности российского государства).
Во-первых, это «традиционная» партийно-советская и хозяйственная номенклатура, ранее находившаяся под жестким прессингом единого союзного центра. Ослабление этого прессинга в результате «перестроечных» реформ, наложившись на феномен пробуждения массового национального самосознания, открыло перед ними возможность обретения более широкой самостоятельности, что в общем-то естественно как реакция на прежний сверхцентрализм.
Представители этой «традиционной» номенклатуры вряд ли стремились к полному разрыву с российской (и союзной) государственностью, но их узкоэгоистическая позиция объективно работала на расшатывание не только Советского Союза, все более превращавшегося в аморфное государственное образование, но и объявившей о своем суверенитете Российской Федерации. «Парад суверенитетов» продолжился объявлением суверенизации практически всех бывших российских автономий, что создало юридическую коллизию: в Российской Конституции они по-прежнему числились субъектами единой России. Такая коллизия открывала возможности региональным политикам балансировать между союзным и российским центрами, в чем особенно преуспели лидеры Татарстана и тогда еще единой Чечено-Ингушетии.
Суверенитет Чечено-Ингушетии был провозглашен в ноябре 1990 года, что в той специфической ситуации в общем-то не выглядело чем-то из ряда вон выходящим. Новации начались потом, когда лидер республики Доку Завгаев поставил вопрос о поднятии статуса ЧИР до уровня союзной республики. Так, на встрече с Ельциным в Грозном в мае 1991 он поставил вопрос о финансировании республики не из федерального, а из союзного бюджета. Трудно сказать, как далеко зашли бы эти игры со стороны региональной партийной номенклатуры, если бы не разгром ГКЧП в августе 1991, что имело своим следствием отстранение Завгаева от власти и появление на его месте куда более радикальных политических сил.
В данном случае речь идет о политической элите иного рода, не входившей во властные структуры ЧИР, но получившей образование в российских вузах и претендовавшей на роль политического авангарда. Степень радикализма этих представителей национальной интеллигенции была различной, позиции некоторых из них по ходу дела менялись, тем не менее имеет смысл выделить умеренное и радикальное крыло.
Оба эти крыла обозначились еще в ноябре 1990, когда состоялся так называемый первый съезд чеченского народа. Этот съезд, призвав к образованию суверенной Чеченской Республики, в своих решениях слишком далеко в общем-то не пошел. Манифестом чеченского сепаратизма документы, принятые на съезде, еще не стали, его атмосфера отличалась достаточной умеренностью.
Тем не менее радикалистская позиция, ведущая к сепаратизму, была обозначена в выступлении входившего в его оргкомитет литератора Зелимхана Яндарбиева. Последний представлял образованную в феврале 1989 Вайнахскую демократическую партию. По поводу документов, представленных этой радикалистской партией съезду чеченского народа, интересны воспоминания Руслана Хасбулатова: «…Кажется, в декабре 1990 года мне привезли из Грозного пухлую папку с документами ОКЧН — проекты постановлений, резолюций, указов по экономической независимости, политической самостоятельности, государственному устройству. Мне показалось, что все это я уже читал, даже неоднократно. Вспомнил, подошел к одному из своих многочисленных шкафов, взял три папки: «Литва», «Латвия» и «Эстония». Все сходится! Буквально с запятыми, даже ошибками. Только вместо слов Эстония, Литва или Латвия поставлен термин «Чеченская Республика».
Наибольший эффект, однако, произвело выступление на съезде ранее никому не известного генерала Джохара Дудаева, который стал обличать «имперскую» политику Россию, призывая создавать свои вооруженные силы, свое Министерство обороны, МВД и т. д.
Дудаев был избран председателем исполкома Общенационального конгресса чеченского народа (ОКЧН), однако в самом исполкоме первоначально преобладали умеренные силы во главе с Заместителем Председателя исполкома Лечем Умхаевым, которые выступали против намечаемого радикалами курса на конфронтацию с Россией. Подвергая осторожной критике руководство республики во главе с Завгаевым, они тем не менее считали возможным сотрудничать с ним.
Этого нельзя было сказать о радикалистском крыле исполкома ОКЧН, представленном активистами Вайнахской демократической партии. Как пишет Хасбулатов, «…зимой 1990 года и весной 1991-го экстремисты развернули широкую пропагандистскую кампанию, клеймя партократов, высвечивая реальные социальные проблемы, вскрывая факты коррупции, взяточничества в руководящих партийно-административных кругах. Их организация быстро набирала сторонников, причем имела огромные финансовые ресурсы для содержания функционеров и подкупа должностных лиц».
К радикалам примкнул и сам Дудаев, уволившийся в марте 1991 из рядов Советской Армии и переехавший в Грозный. По оценке Хасбулатова, «он вел примитивную, но очень активную пропаганду. Например, говорил о «золотом запасе», что чуть ли не половина его в Союзе сформирована за счет нефтяных ресурсов Чечено-Ингушетии. Подобная нелепая информация была рассчитана на не очень образованных людей, но которые, однако, помнили об извечных страданиях, преследованиях народа со стороны государственной власти. Им начинало казаться, что, действительно, все это так, как вещает Дудаев, тем более, что генерал обещает быстрое процветание республики после падения коммунистического режима и получения его полной самостоятельности. «Золотые краники, из которых будут пить верблюжье молоко». Хотя верблюдов на Кавказе никогда не разводили…»
В июне 1991 национал-радикалам удалось созвать так называемый второй этап съезда чеченского народа, делегаты которого фактически были не выбраны, а подобраны по идеологическим признакам. Этот съезд объявил о низложении руководства ЧИР и переходе власти в руки ОКЧН. Одновременно было заявлено о выходе республики из СССР и РСФСР. Были созданы, таким образом, параллельные структуры власти, носители которой лишь ждали своего часа, чтобы превратить ее из номинальной в реальную. При этом, на наш взгляд, умеренное крыло ОКЧН совершило роковую ошибку: вместо того, чтобы создать параллельный Исполком ОКЧН и начать борьбу за массы, его представители просто вышли из вновь избранного Исполкома, объявив о принципиальном несогласии с принятыми политическими решениями.
Звездный час радикального сепаратизма наступил после событий 19 — 21 августа 1991 года в Москве, когда союзный центр как таковой практически рухнул. В Чечне это обернулось ликвидацией структур КПСС и возникновением вакуума власти, который и был заполнен вышеупомянутыми властными структурами ОКЧН. Развязка наступила в ноябре 1991, когда непродуманный, по сути авантюристический Указ Ельцина о введении в Чечне чрезвычайного положения, как и следовало ожидать, не был реализован.
Самое главное другое: он перетянул на сторону Дудаева последних сомневающихся, утвердив линию национал-радикализма в качестве господствующей идеологии. Все федеральные органы исполнительной, судебной и прочей власти в Чечне были ликвидированы, контроль со стороны федеральной власти под территорией Чечни был фактически потерян. Это означает, что де-факто Чечня превратилась в независимое государство, оставаясь юридически непризнанной как Россией, так и другими государствами.
Эйфория от этого события в Чечне была столь велика, с независимым статусом республики связывались столь радужные надежды, что на протяжении трех лет дудаевского правления в Чечне не нашлось ни одной политической силы, которая осмелилась бы выдвинуть иную альтернативу — возвращение Чечни в лоно Российской Федерации. Вместе с тем порочный курс национал-радикализма свое дело делал: экономика разваливалась, народ нищал, сомнения в курсе радикального сепаратизма подспудно возникали и укреплялись.
Настроения такого рода проникли и во вновь сформировавшуюся политическую элиту Чечни: в начале 1993 Парламент ЧР подписал предварительный протокол о разграничении властных полномочий с руководящими представителями РФ (вскоре после этого он был разогнан Дудаевым), с аналогичной инициативой выступил и Председатель Правительства ЧР Яраги Мамодаев (после этого был смещен Дудаевым), радикальную эволюцию во взглядах претерпел мэр Грозного Беслан Гантемиров (его отряд муниципальной полиции был расстрелян дудаевскими гвардейцами, он сам получил при этом ранение).
Остается только сожалеть, что наметившийся тогда перелом в массовых умонастроениях в пользу отказа от радикального сепаратизма не получил адекватного подкрепления в российской политике. Более того, ее зигзаги и противоречия сбивали с толку даже аналитиков, не говоря уже о ее массовом восприятии. Можно считать доказанным следующее: в Москве существовало мощное продудаевское лобби, заинтересованное в сохранении его сепаратистского режима. Так, например, член российской делегации на переговорах с дудаевской стороной Аркадий Вольский указывал на то, что чеченские делегаты неоднократно связывались с Москвой, обращаясь к ней за консультациями. Геннадий Трошев в своих мемуарах указывает на факты финансирования Шамиля Басаева и Салмана Радуева Борисом Березовским. Очевидно, что действия такого рода носили антигосударственный характер и противоречили официально прокламируемой линии на сохранение целостности российского государства.
Вопрос о том, надо ли было вводить российские войска в Чечню, не имеет и вряд ли будет иметь однозначное решение. Очевидно одно: чеченским обществом в его большинстве это решение не было адекватно воспринято, вооруженное сопротивление федеральному центру приняло массовый характер. Акции Дудаева снова пошли вверх, его политические противники, пошедшие на сотрудничество с федеральным центром, оказались в политической изоляции. Военная акция привела, таким образом, не к размыванию, а к усилению чеченского сепаратизма.
Причины, на наш взгляд, опять-таки кроются в национальной психологии. Вместо того, чтобы напрямую обратиться к чеченскому народу и разъяснить ему смысл политики Москвы, федеральный центр не нашел ничего лучшего, чем ставить на малоизвестных чеченских политиков регионального масштаба и на закулисные комбинации с целью передачи в их руки политической власти. Реакция на это в массовом сознании не могла не быть отрицательной: диктат Москвы в коммунистический период истории страны все еще витал в историческом сознании народа. Вот почему все благие намерения российского руководства встречались с недоверием, а дудаевскому руководству, по сути, простили все его последние грехи.
В последующий период к этому добавились принявшие широкий масштаб злоупотребления российских военнослужащих, многочисленные факты коррупции среди поставленных у власти в Чечне лиц новой администрации, наконец, массированное психологическое давление «мировой общественности», прокламировавшей тезис о неправедности российских действий в Чечне.
Поэтому вывод войск из республики и возвращение к ситуации декабря 1994 года следует считать вполне закономерными. Можно было говорить если не о военном, то о политическом поражении. Сепаратизм в Чечне обрел второе дыхание, перед ее народом вновь открылась перспектива независимого, самостоятельного развития, перспектива, как показали последующие события, достаточно мнимая и иллюзорная.
Масхадовское «трехлетие» по сути повторило дудаевский трехлетний цикл, только в еще более криминализированной и одиозной форме. Распад экономики и государственных структур не только не приостановился, а наоборот, был еще более усугублен. Дважды было доказано то, что с самого начала казалось несомненным любому здравомыслящему человеку: отмежевание от России и тем более конфронтация с ней ведут чеченское общество к национальной катастрофе.
Как это ни парадоксально, но тупиковость ситуации прекрасно понимали радикально-ваххабистские оппоненты «умеренного» сепаратиста Аслана Масхадова. Их попытка поднять сепаратистское восстание в Дагестане и создать на базе этого объединенное исламское государство была по-своему логичной: эта была последняя и единственная возможность прекратить скольжение Чечни по наклонной плоскости, ведь такое государство экономически могло быть вполне жизнеспособным.
Не учли только самую «малость»: неспособность и нежелание почти всего дагестанского народа повторить пагубный путь «чеченской революции». Эта авантюра положила конец сепаратистскому государственному эксперименту в Чечне, последующие события в многострадальной республике доказали правильность и обоснованность решительных силовых действий, подкрепленных на этот раз позитивной социально-экономической и политической программой.