Главный итог «пятидневной войны»
В августе 2008 года многолетний грузино-осетинский конфликт вылился в кратковременную войну с прямым участием российских вооруженных сил. По аналогии с военной кампанией 1967 года на Ближнем Востоке события двухлетней давности стали называть «пятидневной войной». В канун второй годовщины «горячего августа» не было недостатка в аналитических комментариях, оценках, прогнозах и даже интеллектуальных провокациях.
Так, например, авторитетный американский специалист по этническим проблемам в СССР и на постсоветском пространстве Пол Гобл написал специальный комментарий под названием «Подумать немыслимое: что было бы, если бы Запад и Грузия признали независимость Абхазии и Южной Осетии?». Лиз Фулер, не менее известная британская исследовательница кавказской проблематики пыталась выяснить, почему Михаил Саакашвили не пошел по пути Вили Брандта и не выбрал путь примирения с абхазами посредством раскаяния за ошибки и преступления, совершенные в 1990-х гг. его предшественниками. Крайне важным является исходный тезис Фулер: «Рискуя быть обвиненной в политической некорректности, рискну предположить, что причиной злополучного конфликта Грузии с Южной Осетией является не только российский неоимпериализм…».
Однако при всем гигантском количестве публикаций и выступлений, посвященных сложным кавказским геополитическим головоломкам, несложно выделить несколько групп материалов, ставящих своей целью подвести итоги событий «горячего августа»-2008.
Первую группу можно условно назвать «политической бухгалтерией». Основная цель «бухгалтеров» от политологии показать, что потеряли и приобрели участники конфликта и заинтересованные стороны в тактическом и в стратегическом плане. По мнению грузинского политолога (в недавнем прошлом государственного министра и одного из идеологов команды грузинского президента) Гии Нодия, «главный результат войны – больше ясности в вопросе Абхазии и Южной Осетии. На этом этапе, грузино-абхазского и грузино-осетинского конфликтов практически нет: есть один грузино-российский, и его решения долго не предвидится. Грузия не откажется от претензий на свои территории, Россия не изменит своего решения. Это, конечно, плохо. Но ясно: Грузия будет защищать свои позиции, но с текущей повестки дня проблема решения конфликтов фактически снята».
Вторая группа материалов может быть названа прогностической. Хочется отметить, что в 2010 году в отличие от прошлого года публикации и выступления содержат меньше алармистских выводов. В 2009 году немало экспертов пытались рассуждать о перспективах российско-грузинских отношений подобно синоптикам, полагая, что подобно тому, как каждую зиму выпадает снег, каждый август должен сопровождаться новым обострением на Большом Кавказе.
И, наконец, третья группа материалов вообще по идее не должна рассматриваться в качестве аналитических текстов, поскольку главной задачей авторов, возделывающих эту ниву, является не анализ, а пропаганда. Либо России, «встающей с колен», либо «свободолюбивой Грузии». Между тем, эти тексты проникают в аналитическое пространство, путают карты в оценке сегодняшней ситуации и выработке перспективных прогнозов, а потому с ними, как минимум, приходится считаться.
В то же время, увлеченность «сводными балансами» и выявлением «первого выстрела» войны серьезно мешает пониманию процессов, которые и привели к «пятидневной войне». Событию, которое само по себе не является чем-то уникальным, порожденным личностной злой волей руководителей Грузии и России. Как же, в самом деле, надоели досужие рассуждения на тему о том, что душевная встреча Медведева и Саакашвили могла бы повернуть историю вспять! Все это напоминает забытые «старые песни» о несостоявшихся встречах Дудаева и Ельцина, Масхадова и Путина, как возможных «переломных точках». Подводя итоги «пятидневной войны» следует взять на себя труд рассмотреть те процессы, в рамках которых развивались и грузино-абхазский, и грузино-осетинский конфликт, и другие этнополитические противостояния на постсоветском пространстве. Это позволит ответить на вопрос, не о том, почему грузинский и российский лидеры не смогли договориться, а о том, почему востребованной оказалась «жесткая сила» и олицетворяющие ее жесткие лидеры.
Вспомним в этой связи и события в Тбилиси в августе 2008 года. Почему после сообщений СМИ о взятии Цхинвали тысячи людей без всякого административного ресурса вышли на улицы (как во время важного спортивного состязания) с государственными флагами, ни на минуту не задумываясь о «цене вопроса» и издержках атаки на «сепаратистский анклав»? Почему очередной раунд переговоров по Карабаху неизбежно чередуется с серией воинственных заявлений двух сторон, и почему для внешнего потребителя официальный Ереван и Баку демонстрируют «добрую волю в то время, как для своих сограждан предлагается милитаризм и национализм, которые внутри стран принимаются намного лучше, чем дипломатичность и готовность к уступкам? Между тем ответы на обозначенные выше вопросы позволили бы избежать, как завышенных ожиданий, так и, напротив, понять те узкие «окна возможностей», которые существуют у государств Кавказского региона (как, впрочем, и в целом у новых независимых республик Евразии).
После распада СССР формирующиеся политические науки в постсоветских странах попали под мощное влияние исследований по «транзитологии», в основе которых лежало изучение «перехода» от авторитаризма к демократии. Однако эти исследования, как правило, базирующиеся на эмпирическом материале Испании, Португалии, Греции, стран Восточной Европы конца 1980-х гг. не слишком подходили для изучения бывшего СССР. Все дело в том, что переход от «реального социализма» на просторах бывшего СССР не был переходом односложным переходом от авторитаризма к демократии. Стержнем этого перехода был процесс формирования наций-государств на обломках СССР. Аналогичные процессы (создание наций-государств на руинах многоэтничных образований) страны Восточной Европы или той же Греции успели пройти в первой половине ХХ века. И именно после формирования политических идентичностей (иногда страшной ценой, такой как изгнание немцев из Судетской области и Силезии или «обмен населением» между Турцией, Грецией, Болгарией) на повестку дня этих стран встала демократизация. На территории же бывшего «нерушимого Союза» до демократизации еще надо было добраться, решив вопрос, где начинаются и где заканчиваются границы новых независимых государств, что есть собственно «наше государство» и для кого оно, собственно говоря, является нашим. То есть, новые страны Евразии в конце ХХ века стали решать те проблемы, которые Центральная и Восточная Европа с большими или меньшими издержками преодолела полувеком раньше.
Рассчитывать в условиях распада СССР на быструю демократизацию не представлялось возможным (хотя работать в этом направлении необходимо, но трудно ожидать быстрых всходов по описанным выше причинам). В декабре 1991 года с карты мира исчезло государство, занимавшее одну шестую часть суши, но процесс распада советской государственности только начался. Новым независимым республикам предстояло доказать, что их границы, нарисованные советскими наркомами, являются не фиктивными, а реальными, а новая государственность (с «титульными нациями», определенными еще во время СССР) может считаться своей для многочисленных этнических меньшинств. Отсюда и запрос на национализм, и на жесткую политическую риторику, и на популизм.
По мере ослабления интеграционного потенциала Советского государства и кризиса интегрирующей идеологии – советского коммунизма – начался процесс этнонационального самоопределения республик, его составляющих. И считать, что он пройдет исключительно по линии союзных республик, не затронув автономные образования, могли только неисправимые (но и не очень умные) идеалисты. Здесь и следует искать источники кровавых конфликтов на постсоветском пространстве, фактически являющихся инструментами формирования новых политических идентичностей.
В начале 1990-х гг. прошла первая волна конфликтов, когда несогласные с разделом СССР по «союзным квартирам» предложили свое видение процесса оформления наций-государств в Евразии. За ней последовала «заморозка» конфликтов, которая в свою очередь не остановила ни реваншистских настроений, ни желаний «закрепить достигнутую победу». Как следствие, начало «разморозки» конфликтов и их переигрывание. Так было в Чечне в 1999-2000 гг. после Хасавюртовского поражения России в 1996 году. То же случилось в Грузии, начиная с 2004 года, хотя в отличие от России «метрополия» потерпела поражение. Сравнивая Россию и Грузию с их сепаратистскими занозами, можно лишь сожалеть, что у Тбилиси не хватило умения правильно рассчитывать собственные ресурсы. Такое понимание позволило бы понять, что ядерная держава и член Совбеза ООН может позволить себе «мочить террористов в сортире» (в данном случае мы не говорим о правильности или неверности этих методов), а страна с населением в 4 миллиона (имея врагом Россию) обречена вести многочисленные переговоры и использовать «мягкую силу». Гораздо больше этого понимания демонстрирует Баку, в котором уже не первый год научились отделять риторику от реальной политики.
Как бы то ни было, а процесс распада СССР не стал концом истории. Границы, возникшие благодаря политике «партии и правительства», не смогли стать твердыми межгосударственными рубежами и процесс «разделения» советского наследия не закончился. Более того, после «пятидневной войны» на просторах Евразии возникли частично признанные образования, имеющие на сегодня четыре признания, но вырвавшиеся из положения абсолютно непризнанных. Этот факт сделал еще более радикальными позиции тех, кто на сегодня лишен хотя бы одного официального признания. Естественно, шансы на то, что распад СССР пройдет строго по бывшим административным границам союзных республик, уходят на глазах. И это, пожалуй, главный итог «пятидневной войны», знакового события в процессе формирования наций-государств на обломках Советского Союза. И лишь когда все эти пограничные споры завершатся, а стороны конфликта придут к компромиссам (а в случае грамотного политического аудита это возможно, если и не сейчас, то лет через 15-20), можно будет говорить о конце советской истории в Евразии.