1991 — год распада: двадцать лет спустя. Часть 2

Возвращаясь 17 августа с совещания на секретном объекте «АБЦ», где будущие гэкачеписты приняли окончательное решение действовать, Дмитрий Язов в машине посочувствовал Горбачеву: «Подписал бы [Союзный] договор, а потом в отпуск отправлялся. И все было бы хорошо».

А действительно: что было бы, если бы президент не проморгал надвигавшийся путч?

Анализ некоторых событий лета 1991 года показывает, что Михаил Горбачев не плыл по воле волн, а имел продуманный план.

Согласованный в Ново-Огарево Союзный договор предусматривал прямые выборы президента СССР в апреле 1992 года.

При этом документ содержал примечательный пункт: для победы кандидату требовалось набрать большинство голосов не только по стране в целом, но и в двух третях республик, подписавших договор.

Этим сразу отсекались как Ельцин, мало популярный в бывших республиках, так и политики-«националы», за которых не стали бы голосовать в России.

Вероятнее всего, Горбачеву противостояли бы на выборах один-два бутафорских кандидата, а главы республик собрались бы еще раз в том же Ново-Огарево и призвали своих граждан во имя стабильности и единства не менять лошадей на переправе.

Всенародно избранного президента, как доказал впоследствии Борис Ельцин, отстранить от власти легитимным путем практически невозможно.

Любопытные вещи творились и на партийном фронте.

6 августа пленум ЦК Компартии РСФСР без особого шума отправил в отставку ультраортодоксального первого секретаря Ивана Полозкова, которого сменил близкий к Горбачеву опытный партаппаратчик Валентин Купцов.

25-26 июля пленум ЦК КПСС одобрил проект новой, по сути социал-демократической программы партии и постановил созвать в октябре очередной съезд.

1 июля с большой помпой была создана новая политическая организация — Движение демократических реформ. В ее политсовет вошли статусные демократы Гавриил Попов и Анатолий Собчак, люди из либерального крыла окружения Горбачева — Александр Яковлев, Эдуард Шеварднадзе и Аркадий Вольский, а также Александр Руцкой, бывший тогда вице-президентом при Борисе Ельцине.

ДДР не избрало единоличного лидера, а на настойчивые вопросы журналистов, является ли оно партией или общественной организацией, «отцы-основатели» только лукаво улыбались.

Нетрудно предположить, что ДДР создавалось «под Горбачева», а его статус определился бы в зависимости от исхода октябрьского съезда КПСС.

Если бы генсеку удалось провести на съезде свою программу и вычистить из руководства ортодоксов, ДДР была бы уготована судьба широкого общественного движения наподобие народных фронтов в некоторых восточноевропейских странах, с «ядром» в виде обновленной КПСС.

Если бы консерваторы взяли верх, Горбачев мог бы с чистой совестью заявить, что больше не в состоянии уговаривать таких упрямых и косных людей, и возглавить готовую «партию власти» в лице ДДР.

Впрочем, реализация этого сценария не гарантировала стабильности и покоя ни стране, ни самому Горбачеву. Никуда не делись бы, как минимум, две тикающие бомбы: доходившее до личной ненависти противостояние между Горбачевым и Ельциным и нараставшие экономические трудности.

Политолог Дмитрий Орешкин убежден, что будущего у Союза все равно не было.

«Представьте, что в составе государства оставались бы Узбекистан и Казахстан, полностью контролируемые коммунистическими элитами. Вполне демократическим способом они блокировали бы любые реальные экономические начинания. Мы бы болтались в состоянии ни туда, ни сюда, а потом все-таки произошел бы раздел, потому что слишком сильны различия в политической культуре и экономической жизни между ориентированной, как ни крути, на Европу Россией и ориентированной на азиатские методы управления Средней Азией», — рассуждал он в интервью Русской службе Би-би-си.

К этому можно добавить, что и сам Михаил Горбачев не был готов к решительному расставанию с «социалистическим выбором моего дедушки». В экономике продолжались бы попытки что-то реформировать, ничего всерьез не меняя, в то время, как осенью 1991 года страна оказалась на грани физического голода.

Августовский путч

«Группа безумцев выскочила из трюма и вырвала штурвал из рук Горбачева. Подняв на мачтах красные флаги, они дали «самый полный вперед!». На полной скорости корабль размером в одну шестую часть света врезался в скалы».

Так живописал события 19-21 августа 1991 года историк Игорь Бунич.

Расхожая версия, будто Михаил Горбачев сам приказал гэкачепистам «навести порядок», решив отсидеться в стороне, не выдерживает критики.

Во-первых, ее не поддержали бывшие участники заговора. Осенью 1991 года газеты писали, что они вынуждены молчать, потому что иначе в «Матросской Тишине» и трех дней не проживут. Однако в декабре к власти пришел Борис Ельцин, который, вероятно, был бы только рад, если бы его предшественника вымазали грязью с головы до ног. Потом гэкачеписты вышли на свободу, но и когда им уже ничто не грозило, сенсаций не последовало.

Во-вторых, гипотеза противоречит политической логике.

К лету 1991 года инициатор перестройки давно перестал быть своим и для коммунистов, и для демократов. Его политическое существование было возможно только в условиях противостояния, пока те и другие готовы были терпеть его как меньшее зло и арбитра.

Полная победа одной из сторон означала для Михаила Горбачева политическую гибель, как оно и вышло на самом деле.

Разница лишь в том, что либералы оставили ему свободу и фонд собственного имени, а бывшие коллеги по ЦК, в лучшем случае, изолировали бы на каком-нибудь спецобъекте, как Никиту Хрущева, который, с их точки зрения, «нашкодил» куда меньше.

Финал

После путча СССР был обречен. По словам Андрея Грачева, об этом догадывались все, кроме самого Михаила Сергеевича.

Как следует из воспоминаний бывшего пресс-секретаря, примерно в октябре президент переоценил свои возможности и повел дело к восстановлению собственных полномочий практически в полном объеме, соглашаясь, максимум, на переименование СССР в Союз Суверенных Государств.

Сыграли свою роль, во-первых, многословные излияния зарубежных лидеров с выражением поддержки, во-вторых, затянувшийся сочинский отпуск Бориса Ельцина, создавший впечатление, будто он не знает, что делать со свалившейся на него властью.

На возобновившихся переговорах в Ново-Огарево речь сначала шла о том, чтобы заключить экономический союз, отложив вопросы государственного устройства. Но затем Михаил Горбачев решительно заявил, что без политического союза не будет и экономического.

Как писала незадолго до Беловежской пущи «Независимая газета», республиканские лидеры были готовы «назначить Горбачева Михаила Сергеевича президентом Союза Суверенных Государств с окладом согласно штатному расписанию».

Но, подобно Черчиллю, говорившему, что он не желает председательствовать при распаде Британской империи, Горбачев не согласился на номинальную роль, предпочел сыграть ва-банк, а проиграв — уйти.

Ликвидация СССР не вызвала в обществе почти никакой реакции. Ну, озвучили очередные административные изменения.

Даже коммунисты на Съезде народных депутатов РСФСР, в пику уже поверженному Горбачеву, почти единодушно проголосовали за ратификацию Беловежских соглашений.

Лишь Демпартия Николая Травкина собрала на Манежной площади малочисленный митинг протеста.

В новогоднюю ночь Александр Ширвиндт и Михаил Державин острили на тему о том, как теперь должна называться наша страна и мы сами: «эсэнгэшниками» или «эсэнговцами»? Артистам и большинству их зрителей было явно невдомек, что страна, в которой они живут, отныне называется Россией и никакой другой больше нет.

Победители и проигравшие

Для тех, кому сегодня меньше сорока, события 1991 года — почти то же самое, что война с Наполеоном.

Те, кто старше, делят себя на выигравших и проигравших.

Впрочем, не все. По данным прошлогоднего опроса, 55% россиян не смогли ответить, лучше или хуже жили бы они в случае победы ГКЧП.

Однозначно оказались «в минусе» старики, чьи пенсии и сбережения разом обесценились, а начинать жизнь заново было поздно, большинство русских в отделившихся республиках и все, так или иначе связанные с военно-промышленным комплексом.

Выиграли интеллигенция, получившая долгожданную свободу слова, люди с предпринимательской жилкой, большая часть бюрократии, успешно приспособившаяся к новым временам, и особенно республиканские элиты, сделавшиеся из провинциальных суверенными.

Впрочем, ощущение себя в качестве выигравшего или проигравшего субъективно и далеко не всегда прямо зависит от материальных интересов.

Немало представителей прежней номенклатуры, давно освоивших образ жизни американских миллионеров, отправивших детей в частные британские школы и советы директоров банков, ностальгируют по СССР.

А кто-то, ничего не приватизировав и не сделав карьеры, считает 21 августа 1991 года своим духовным днем рождения.

Жителям стран Восточной Европы и Балтии было легче пережить «шоковую терапию», поскольку она исторически совпала для них с национальным триумфом, освобождением от чужой оккупационной власти.

В 1990 году, когда Москва ответила на провозглашение независимости Литвы экономической блокадой, я был в журналистской командировке в Вильнюсе и Каунасе. Местные жители говорили, что готовы, если потребуется, ради свободы ходить босыми и голодными.

Для россиян на жизненные трудности наложилось чувство национального унижения. Возможно, многие не стали бы так уж сильно горевать об империи, если бы немедленно получили взамен западный уровень жизни. Но реформировать и поднять экономику огромной страны за 500 дней невозможно.

В идеале, большинству хотелось бы не потерять супердержаву и одновременно приобрести «видюшники», автомобили, компьютеры, тридцать сортов колбасы в супермаркетах и открытые границы.

Но вышло так, как вышло. И спустя 20 лет каждый сам решает, что для него важнее.

Наверное, так и должно быть. Французы и через 220 лет не пришли к единому мнению, правильно ли их предки казнили короля.