Мифы и реальность демократии
Академик Нью-Йоркской академии наук Жанна Грищенко и профессор белорусского Института правоведения Вячеслав Оргиш обсуждают отношение политической элиты Беларуси к демократическим сценариям общественного развития.
В какой священной книге это сказано?
Вячеслав Оргиш: Жанна Михайловна, 19 декабря состоялись очередные президентские выборы, действующий Президент снова одержал на них победу, попытки демократической оппозиции увлечь белорусское общество либеральным сценарием развития снова провалились. Однако наиболее ангажированные умы продолжают спорить о возможностях и перспективах демократической трансформации белорусского общества. Закоренелые либералы привычно надувают щеки и болезненно фантазируют, когда и при каких условиях политический режим наконец выбросит белый флаг. И откроет ворота толпе оголодавших демреформаторов. Полтора десятка лет они, образно говоря, точили ножи, готовились к «цветной» революции. Но демократический блицкриг в Беларуси не случился ни в 2001, ни в 2006, ни в 2010 году. Только его бледная тень тревожно мелькнула недавно на минской площади Независимости. И все. Страна как шла, так и продолжает идти однажды избранным курсом. Критики белорусской политической системы говорят: мол, жесткое авторитарное правление путает карты политическим силам, которые ставят на «улицу», надеются разбудить радикальные настроения в массах и направить их на разрушение «авторитарных» начал. Отчасти, конечно, верно, сильная власть препятствовала и препятствует попыткам демонтировать политические устои нелегитимным путем…
Жанна Грищенко: Давайте сразу скажем предельно ясно: провал радикального проекта демократической революции в Беларуси носит объективный характер. На это обращают внимание даже сами оппоненты белорусского политического режима. К примеру, аналитики НИСЭПИ (Независимый институт социально-экономических и политических исследований, зарегистрирован в Литве) в своем сентябрьском 2010 года пресс-релизе вполне разумно пишут об устойчивом характере «глубинных социальных структур и ценностей белорусского общества, который, вероятно, и определяет инертность или даже «сопротивляемость» радикальным переменам и инновациям…». По сути, это — констатация того, что белорусский социум глубинно консервативен (в положительном смысле этого слова).
В.О.: Тем не менее критики белорусской власти упрекают ее в том, что она-де пошла наперекор объективной реальности, пренебрегла «прогрессивной» элитой и «цинично» поставила на большинство («Радио «Свобода» 14.11.2010). На мой взгляд, социология дает основания утверждать, что истина выглядит, деликатно выражаясь, несколько иначе. Именно белорусская элита (и, естественно, ориентированное на нее социальное большинство) в своих ценностных предпочтениях не склонна отдавать пальму первенства демократическим идеалам. Проще говоря, не только большинство социальных групп, но и сама отечественная элита не рвется в демократию, как вы изволили заметить, стоит на позициях здорового консерватизма.
За шестнадцать лет президентского правления белорусское общество сильно изменилось. Все это время в стране медленно (не так, как хотелось бы радикалам), но методично свершались перемены. Власть, когда по внутреннему убеждению, когда под давлением внешних обстоятельств, занималась преобразованием социальных и политических отношений. Но, что важно подчеркнуть, путь преобразований всегда оставался неизменно эволюционным. Беларусь (в отличие от стран, которые некогда увлеклись «цветным» проектом, а нынче потихоньку отгребают назад) нашла свой умеренный, без рывков и шараханья, алгоритм освоения европейских правил демократической игры. И теперь, возможно, дальнейшая динамика демократической трансформации страны определяется не столько наличием политической воли у ее руководства проводить соответствующие реформы, сколько внутренней потребностью белорусского общества, его политической элиты в демократических инсталляциях. Это первое, что представляется заслуживающим обсуждения.
Второе. В какой такой священной книге написано, что демократия является абсолютной целью исторического развития социальных систем? Кто и когда доказал, что демократические правила и инструменты должны насаждаться повсеместно, независимо от культурно-исторических и цивилизационных предпочтений народа?
И третье. Кто виноват в том, что в результате первого опыта демократической трансформации — так называемой перестройки — мы оказались в яме, из которой приходится выбираться до сих пор?
Урок, который вынесла белорусская элита
Ж.Г.: Больная тема — кто виноват?.. Знаете, история Ивана Сусанина никогда бы не появилась на свет, будь у польско-литовского отряда толковые офицеры, хорошо владевшие топографией болотистой местности под Костромой. Надеюсь, намек понятен. Когда встает вопрос о социальной реконструкции общества и ее последствиях, в первую очередь надо начинать, образно говоря, с офицерского корпуса, которому принадлежат инициатива и ключевая роль в этом деле.
Тезис, разумеется, не новый. Как известно, замысел коренной социальной реконструкции и модернизации еще в формате СССР, куда входила и Белорусская Советская Социалистическая Республика, принадлежал политической элите государства. Как мухи банку с медом, горбачевскую перестройку сразу же облепили иностранные и доморощенные Сусанины либерального покроя. Каждый лез со своим проектом решительной демократизации коммунистического колосса. Прожект под названием «500 дней» был едва ли не самым умеренным проектом либеральной трансформации Советского Союза.
В.О.: Если судить по экономическим и политическим последствиям, перестройку следует считать первым и самым масштабным опытом «цветной» революции. Элиты, затеявшие ее во имя демократических идеалов, очень многое сломали и разрушили. Однако реальной демократии и обещанного массам социального комфорта не создали.
Ж.Г.: Вполне согласна. Демократические элиты перестроечной волны, самонадеянно решив, что можно одним махом трансформировать коммунистическое государство в типичную европейскую демократию, сели в лужу. Они не сумели предложить обществу более или менее продуманную модель социальных преобразований. Отсутствие последней компенсировалось тактикой проб и ошибок, вогнавшей как общество, так и саму власть в разрушительный системный кризис.
В.О.: Скажем прямо, масштабы отрицательных последствий предпринятой советской элитой скоропалительной модернизации коммунистической системы, приведшей к ее развалу, производили и еще производят апокалипсическое впечатление. К середине 90-х годов процессы социально-экономической деструкции в ряде постсоветских республик были близки к тому, чтобы вырваться из-под контроля. Полагаю, основной урок, вынесенный белорусской элитой из бурного перестроечного эксперимента, состоял в том, что экономические реформы, политические преобразования, пусть даже во имя демократии, нельзя вершить революционным наскоком, в одночасье, напротив, надо опираться на эволюционные сценарии. Вожди перестройки, образно говоря, поставили телегу впереди лошади. Горбачевские реформы окончились крахом СССР потому, что политическая демократия резко забежала вперед социально-экономических преобразований и многие государственные институты утратили управленческую эффективность.
Ж.Г.: Надо полагать, правящий класс Беларуси больше вдохновил китайский опыт общественной модернизации.
В.О.: Очень может быть. Осторожная и наблюдательная, белорусская элита в большинстве своем вполне осознанно избрала оппортунистическую идеологию, то есть отказалась следовать методам революционной демократии. Она прагматично заключила: рыночный либерализм не является альтернативой государственным механизмам экономического управления и контроля (оба подхода могут успешно дополнять друг друга), процесс построения эффективного социально ориентированного государства нуждается в дееспособной и устойчивой государственной власти. Демократия в этом процессе выполняет важную, но все же подчиненную функцию.
Ж.Г.: Конечно же, белорусский сценарий социальных преобразований (доминирующая роль государства в экономической и политической реконструкции общества, поменьше либеральных излишеств) появился не вдруг. Белорусская элита оказалась перед необходимостью крайне сложных решений. Надо было вписаться в мировую политику, без ущерба для национальных интересов освоить новые, диктуемые глобализацией, алгоритмы международной жизни. И вместе с тем извлечь уроки из поспешных и разрушительных либеральных экспериментов, удержать ситуацию под контролем, не допустить системного разрушения национального организма, которое вполне могло произойти как инерционное завершение процесса развала советского государства.
Абсолютно уникальное исследование
В.О.: Постсоветская модернизация была и остается первостепенной задачей для национальных элит всех республик бывшего СССР, а не только Беларуси. Все национальные элиты оказались в двойственном положении. С одной стороны, они испытывают давление глобальных процессов, им надо постоянно приспосабливаться к глобальной конъюнктуре и бороться с последствиями развала огромной империи. С другой стороны, они — субъекты локальных (в пределах своей страны, региона) модернизаций. Однако одни спешат пустить общественные реформы по либеральным рельсам, другие, как белорусская элита, ведут себя осторожно, перспективу демократического обустройства не отвергают, но предпочитают держаться принципа: поспешай не торопясь.
Ж.Г.: Согласна с вашим уточнением. Во-первых, после развала Советского Союза правильнее говорить об индивидуализации опыта социально-политической реконструкции постсоветских обществ. Параметры и специфику этой реконструкции задают, конечно же, национальные политические элиты, в первую очередь — властвующие. Во-вторых, в современном мировом процессе социально-политических преобразований Беларусь действительно позиционируется специфически. Этот факт трудно объяснить, если не брать в расчет качество отечественной политической элиты, ее видение будущего.
В.О.: Получается, что вопрос о демократической перспективе Беларуси — это вопрос о ее общественной целесообразности в глазах элиты и основных социальных групп. Иначе говоря, жизнеспособность белорусской демократии зависит от того, насколько ценностное сознание национальной элиты, ее правящего слоя (и идущих за ними масс) нуждается в радикальных социальных реконструкциях и демократических трансформациях. В этой нужде или отсутствии ее — один из основных источников той политической реальности, той специфики реформ, которая сегодня характеризует белорусское общество.
Проблема, однако, в том, как заглянуть в ценностное сознание, чтобы увидеть уровень такой нужды. Современное обществознание использует для этого методы социологии. В 90-х годах прошлого века американские социологи развернули активную работу над многолетним международным проектом «Демократия и местная власть»…
Ж.Г.: Сам проект (социологический мониторинг) был начат гораздо раньше.
В.О.: Социологическое исследование охватило ряд государств Западной и Центральной Европы, постсоветское пространство. Его авторы задались целью составить ценностный портрет политических элит различных стран (в том числе постсоветских), выяснить их готовность к социальным реконструкциям и демократическим преобразованиям. Жанна Михайловна, вы — член исполкома этого (в общем — глобального) проекта, один из руководителей и исполнителей его белорусского сегмента…
Ж.Г.: Для нашей страны исследование абсолютно уникальное. Тем не менее белорусскими политиками и политологами, озабоченными продвижением демократии, оно не востребовано. А жаль! Ведь мониторинг имеет высокую степень репрезентативности, выдержан в методологических рамках западной социологии, к аргументам которой демократически настроенные деятели охотно прибегают, не опасаясь, что им, образно выражаясь, навешают лапши. Говоря тезисно, цель исследования — изучить степень толерантности национальных элит, представленных в местных структурах власти (важнейшем звене политической системы), к некоторым базовым ценностям рыночной экономики и политической демократии. Именно ценностные предпочтения местной властвующей элиты, если они правильно раскрыты, дают ключ к пониманию того, что происходит в обществе и куда оно развивается. Поскольку именно местные властвующие элиты ориентируют и направляют массовое сознание на местах.
.О.: Давайте подробнее остановимся на этом исследовании, точнее, той его части, которая нацелена на постсоветские общества. Начнем с рабочих гипотез. Для западной социологии они не новы — это два возможных сценария, два конкурирующих теоретических конструкта того, каковы перспективы, так сказать, перехода политических элит порвавших с коммунизмом стран в демократическую лигу. Первая гипотеза (назовем ее культурологической, поскольку она опирается на культурологические соображения) настаивает на принципиальной невозможности быстрой трансформации политической культуры элиты, по тем или иным причинам не освоившей демократический путь развития.
Ж.Г.: Совершенно верно. Роберт Путнэм, известный сторонник этой гипотезы, убежден, что необходима смена ряда поколений, чтобы сформировалась региональная управленческая структура, которая будет работать на функциональное обеспечение демократии. При этом непременное условие демократической трансформации ценностных предпочтений элиты — поступательные реформы общества в направлении его демократизации. По мнению авторитетного социолога и культуролога К.Манхейма, процесс перехода к демократии не обойдется без преобразований в глубинных структурах ментальности как элиты, так и общества в целом, что может растянуться на столетия.
Теория «внедрения» демократии буксует
В.О.: Для особенно нетерпеливых реформаторов — перспектива довольно грустная. Наверняка им больше по душе вторая гипотеза (назовем ее институциональной). В ее основу положена идея так называемого «обучающего» эффекта. Предполагается, что сам процесс институционального укоренения демократических форм и принципов политического поведения, однажды начавшись в посткоммунистических странах, естественным образом превращается в механизм усвоения правил и технологий демократической этики управления, побуждает трансформироваться сознание и привычки властвующей элиты в демократическом стиле.
Ж.Г.: Стоит подчеркнуть, что для институционального подхода решающее значение имеет идея «внедрения» демократической практики посредством утверждения демократических институтов парламентаризма, президентства, общественного мнения, альтернативной избирательной кампании, культуры политического участия и др.
В.О.: Иными словами, речь идет о том, что произвольное побуждение к демократии будто бы способно обеспечить «обучающий» эффект, который может проявиться уже в первые десятилетия трансформационного режима.
Ж.Г.: По крайней мере, так считают приверженцы второй гипотезы. Они не отрицают того, что изменить менталитет не так просто и быстро. Однако, по их мнению, демократический опыт сам по себе имеет огромную инструментальную силу. Он позволяет добиться усвоения правящей элитой навыков демократической этики управления уже на начальных этапах демократических преобразований.
В.О.: В этом смысле вторая гипотеза содержит больше оптимизма и привлекательности. Тем не менее надо смотреть, на чьей стороне эмпирические аргументы.
Ж.Г.: На первый взгляд результаты мониторинга «Демократия и местная власть» неоднозначны. Предпринятое западными социологами международное исследование перспектив демократической переориентации политических элит постсоветских стран (России, Беларуси, Украины, Казахстана, Узбекистана, Армении, Литвы, Латвии и др.) дает основание для скептического отношения к институциональной гипотезе. Вместе с тем проведенная в рамках социологического проекта эмпирическая проверка этой гипотезы на опыте стран бывшего социалистического лагеря (Польша, Словакия, Чехия и др.) показала, что институциональный подход не безнадежен, то есть будто бы срабатывает.
В.О.: Полагаю, в данном случае рамки социологической интерпретации должны быть расширены за счет исторического анализа. Страны Центральной Европы (Чехия, Словакия, Польша и др.) почти всегда жили и развивались в русле западной политической культуры или близко к нему. Их политические элиты почти всегда формировались в общественной среде, которая тяготела к гражданскому и политическому консенсусу, демократическим процедурам. Если говорить терминологическим языком знаменитого немецкого социолога Макса Вебера, ментальные структуры народов Центральной Европы давно адаптировались к типам хозяйственной рациональности, которые характерны для Запада и существенным образом воздействуют на его политическую алгоритмику. Четыре с половиной десятилетия пребывания в зоне преобладающего влияния Советского Союза, который претендовал на хозяйственную и политическую альтернативу Западу, срок слишком незначительный для того, чтобы центральноевропейские элиты утратили дух западной политической культуры. После развала Варшавского Договора в странах Центральной Европы имела место не столько институциональная реконструкция общества на принципах демократии, сколько его демократическая реставрация.
Ж.Г.: Так или иначе надо признать неоднозначность трансформационных процессов в странах бывшего советского блока. И рассматривать ход демократических преобразований в этих странах в органической связи с их историческим опытом.
Схожие тенденции восприятия
В.О.: Институциональный подход срабатывает там, где, так сказать, предание о демократии свежо, где менталитет политических элит структурирован на основе демократических предпочтений.
Ж.Г.: На первый взгляд довольно странно получается. Беларусь находится в центре Европы, соседка Польши, с которой у нее много общего в культуре и истории. А белорусская политическая элита заметно более сдержанна в институциональном продвижении демократии, чем, скажем, политические элиты Чехии или Польши.
В.О.: Я бы сказал еще сильнее. Белорусская политическая элита просто индифферентна к некоторым ценностям демократии, которым на Западе придают особое значение. Среди прочего, дело тут в том, что Беларусь с конца XVIII века находилась в зоне очень жесткого (фактически — принудительного) институционального влияния российской политической культуры. Как известно, политическая элита России не отличалась повышенным интересом к демократической идее и ее институциональному укоренению. Столетия российского культурно-политического экспорта в Беларусь (как и в Украину, страны Балтии) какой-никакой след оставили. Белорусская политическая элита относится к демократическим преобразованиям как минимум со значительной долей осторожности (что, по большому счету, наверное, разумно). О странах Центральной Азии, где практически всегда доминировала восточно-деспотическая политическая культура, даже говорить не надо. Мне представляется, что мониторинг «Демократия и местная власть» дает аргументы в пользу культурологической гипотезы.
Ж.Г.: Это исследование дает много разных аргументов. В том числе помогает уяснить степень продвинутости национальных элит постсоветских стран в сторону демократии, понять обоснованность тех или иных ожиданий…
В.О.: Особенно ожиданий, свойственных политикам и аналитикам, которых привлекает институциональный подход к проблемам и перспективам демократических преобразований.
Ж.Г.: Думаю, время ближе познакомиться с результатами мониторинга, о котором идет речь. Прежде всего теми, которые характеризуют умонастроения политических элит Беларуси и некоторых ближайших к ней постсоветских обществ (российского, литовского). Чтобы яснее представить разницу в отношении к демократическим ценностям политических элит бывших советских республик и стран, которые относятся к так называемым развитым демократиям, в качестве условного эталона для сравнения возьмем Швецию.
На рис. 1 — 4 графически представлена динамика индексов ценностных предпочтений местных политических элит Беларуси, России, Литвы, Швеции. Графические модели построены на основе индексов отношения респондентов к базовым ценностям демократии. Индекс рассчитывался как отношение числа выбравших и не выбравших данную ценность к числу ответивших на вопрос. Показатели, изображенные по правую сторону от нулевой оси, выражают степень позитивной значимости той или иной ценности для респондентов, по левую — степень незначимости.
В.О.: Что бросается в глаза, когда знакомишься с информацией, представленной на рис. 1 — 4? В структурах власти постсоветских обществ наблюдаются если не тождественные, то схожие тенденции. Индифферентное отношение к базовым демократическим ценностям — «политическому участию», «политическому равенству» и «конфликту» — преобладает. Причем если шведские респонденты разместили эти ценности на шкале позитивных оценок (на значительном ее протяжении) и в верхней части ценностной иерархии, то белорусские, российские, литовские — в самом низу. Уже это первое сравнение дает материал для обобщений. Если мерить по западному эталону, то политические элиты Беларуси, России, Литвы предстают, осторожно выражаясь, как недостаточно демократические.
Ж.Г.: Вместе с тем в отличие от белорусской и российской властвующих элит литовская в большей мере ориентирована на стратегию развития капитализма. Российская элита проявляла большую благосклонность к идее развития капитализма на волне эйфории начала 90-х годов. Но, видимо, безобразия так называемой верхушечной номенклатурно-олигархической «прихватизации» остудили российское общество. В середине десятилетия капитализм воспринимался представителями российской местной власти как непривлекательная перспектива. Что касается белорусской правящей элиты, то на протяжении всего десятилетия она оставалась консервативной в данном вопросе. Пик критического отношения к стратегии капитализации страны приходится на 1995 год.
В.О.: Однако и к началу нового века картина не меняется резко. Властвующая элита Беларуси, несмотря на уменьшение критического отношения к капитализму, все же осталась сдержанной в том, что касается капиталистической модернизации социума. Такого рода сдержанность отражает инерционное действие ценностных приоритетов, которые утвердились в общественном сознании в период господства коллективистской психологии и социалистических идеалов. В связи с этим я бы сослался на исследование мотива богатства в поведении белорусов, которое несколько лет назад осуществил профессор Анатолий Рубанов (декан факультета философии и социальных наук Белорусского государственного университета). Опрос показал, что доставшееся от советского прошлого понимание категории «богатство» как своего рода антиценности в сознании современного белоруса в значительной степени сохраняется. В иерархии 12 ответов на вопрос: «Что для вас означает богатство?» — предпринимательская ориентация («наличие прибыльного дела») заняла только пятое место, «наличие недвижимости» — седьмое, «наличие счета в иностранном банке» — десятое, «наличие ценных бумаг» — одиннадцатое, «наличие валюты, драгоценностей» — двенадцатое. В иерархии ответов доминирует «возможность не думать о завтрашнем дне», «возможность помогать близким», «высокооплачиваемая работа», «возможность путешествовать».
Ж.Г.: Довольно симптоматичная картина. Особенно если учесть, что категория «богатство» во многом коррелятивна категории «капитал», «капитализм».
Самая острая озабоченность
В.О.: Беларусь и сегодня ведет себя весьма аккуратно и скупо в вопросах приватизации государственной собственности. Капитализм проникает в белорусскую экономику дозированно, под контролем власти. И, что греха таить, нередко с участием номенклатуры, но без вседозволенности. Белорусские капиталисты в отличие от российских сидят тихо, стараясь не раздражать общество, размеры их капиталов намного меньше, чем у российских олигархов. Короче говоря, если судить по сегодняшней практике, белорусская правящая элита верна ранее взятому курсу, она хочет держать процесс продвижения капиталистических отношений под контролем, не намерена допускать его чрезмерного разрастания.
Ж.Г.: Показательны другие характеристики ценностных профилей политических элит трех транзитивных (переходных) обществ. В ценностной иерархии срединное (пятое) место респонденты, представляющие местную власть, отводят правам меньшинств. Внимание к этой ценности у элит Литвы и России выражено больше, чем у белорусской правящей элиты, хотя к началу нового века литовцы и россияне определенно снижают к ней интерес. Белорусские респонденты в своих оценках к этому же периоду уходят в негативное поле. О чем это свидетельствует? Скорее всего, о склонности отрицать инструментальное значение данной ценности для демократии. Между прочим, шведские респонденты ставят права меньшинств лишь на седьмое место. Но тут объяснение иное. В Швеции демократические порядки давно устоялись, терпимость к политическому и другим меньшинствам — привычная норма. Позитивное отношение к ним, несмотря на скромное место в ценностной иерархии, стабильно и хорошо выражено.
В.О.: С точки зрения восприятия демократии ценностные профили властвующих элит постсоветских республик наиболее специфично и скромно выглядят на вершине ценностной иерархии (эта специфичность и скромность особенно бросаются в глаза на фоне ценностных предпочтений западных элит). Здесь доминируют «экономическое развитие», «открытость и честность», «локализм».
«Экономическое развитие» поднялось на вершину по вполне понятным причинам. Развал СССР вызвал резкий спад производства. Ситуацию усугубили кризисные тенденции в мировом хозяйстве. На смену скромному достатку советского времени пришло масштабное разорение в самых разных сферах жизнедеятельности. Налаживание и рост экономики сделались предметом самой острой озабоченности в обществе (заметно большей, чем демократическое преобразование устоев). Отсюда выход ценности экономического развития на передний план. Что касается выдвижения на первые позиции честности и открытости, то это категории не только политической демократии. Еще они выражают некую общую меру нравственной озабоченности, которая присуща любому цивилизованному обществу, независимо от его демократической продвинутости. На третью позицию респонденты поставили локализм (приоритет местных интересов), который трудно отнести к основным характеристикам демократического мышления.
Ж.Г.: Можно подвести промежуточный итог. Разумеется, дело не в отдельных характеристиках ценностных ориентаций политических элит Беларуси, России или Литвы. Мониторинг «Демократия и местная власть» дает эмпирический материал для анализа и размышлений относительно общей перспективы демократической трансформации постсоветского пространства.
В.О.: Сопоставление ценностного профиля политической элиты Швеции как типичного (референтного) для западных элит с ценностными профилями правящих элит Беларуси, России, Литвы, достаточно типичными и референтными для большинства постсоветских обществ, служит наглядной иллюстрацией контраста между Западом и Востоком в вопросах демократии. Результаты опросов шведской элиты показывают, что в большинстве своем она позитивно воспринимает все девять показателей демократии (см. рис. 4). Более того, стоит еще раз подчеркнуть, что эти показатели принципиально иным образом ранжированы. Доминируют категории политического участия, честности/открытости и политического равенства. Вместе взятые, они как раз и отражают основное смысловое ядро демократической этики управления. В иерархии ценностей очевиден приоритет этических, правовых аспектов, экономические аспекты (экономическое развитие, капитализм, экономическое равенство) помещены следом…