Владимир Лефевр: идеологию нельзя создать
Знаменитый американский ученый — о том, что в голове у Владимира Путина, и о загадочной американской душе.
Наш корреспондент встретился с американским (в прошлом — советским) специалистом по социальной психологии и математическому анализу Владимиром Лефевром. Ученый рассказал «Новой», чем отличается американский менталитет от российского, появится ли в нашей стране национальная идея и возможно ли объединение России и Америки. Нам было особенно любопытно узнать мнение о политике и людях не публициста или политолога, а человека, рассматривающего жизнь с позиций чистой науки.
— Владимир Александрович, каким вы видите российское общество? Чем оно отличается от американского?
— Начнем с того, что американская и российская системы ценностей похожи. Тут и там украсть — плохо, помочь бедному — хорошо, победить в сражении — тоже хорошо. А вот этические системы, этические философии у нас разные. Такая система возникает, когда мы оперируем сразу несколькими ценностями (на практике чаще всего так): «Я хочу, чтобы невиновный избежал тюрьмы, поэтому лгу». И я выделил два правила оценки этих комбинаций. Компромисс между добром и злом можно оценить как зло, а можно как добро. В первом случае ложка дегтя с неизбежностью испортит бочку меда, во втором бочка меда облагородит ложку дегтя. В силу этого я выделил две этические системы.
— Различные критерии достойного поведения?
— Да. В объединении людей (общество, социальный слой или группа), принадлежащем к первой этической системе, достойный человек поднимается в собственных глазах, если идет на компромисс с другим человеком: «Вы мне глубоко неприятны, но я должен протянуть вам руку». Во второй системе достойный человек, ищущий компромисса, падает в собственных глазах: «Вобще-то он хороший парень, но я не могу протянуть руку, поэтому сделаю-ка что-нибудь выразительно-агрессивное». В «Алгебре совести» я описал этические философии как сказку. Есть два игрушечных замка — и дракон с человеческим лицом. Из первого замка выходит безоружный бумажный человечек и предлагает дракону дружбу. Дракон сжигает его. Из второго замка выходит человечек со шпагой и вступает в безнадежный бой — дракон сжигает и его. Каждый замок канонизирует собственного героя. Спустя века первый человечек рассматривается жителями второго замка как трус, не посмевший взять в руки оружие; человечку со шпагой обитатели первого замка отказывают в силе духа.
— К какой системе принадлежит российское общество?
— Во многом — ко второй, потому что к ней принадлежал СССР. В рамках этой системы отсутствует процедура разрешения конфликта, которая сохраняла бы достоинство обеих его сторон. Всегда есть победитель, проигравший и некая сила, стоящая над схваткой. Почему в России сейчас строй наподобие авторитарного? Потому что власть и народ отделены друг от друга, и люди, особенно в провинции, не способны сами разрешить конфликт — непременно должен быть начальник.
— При Советах — то же самое. А до 1917 года?
— В конце XIX—начале XX века Россия имела смешанную культуру: вторую систему в нижних слоях населения, первую — в верхних. Великая культура этого времени полностью принадлежит к первой этической системе. А в ходе революции рабочие и крестьяне, во имя которых работала интеллигенция, этот верхний пласт смели — и перевели страну на вторую этическую систему.
— А мы унаследовали ее от СССР…
— Не полностью. В современном обществе есть лакуны. Сейчас идет процесс трансформации второй этической системы в первую, особенно у молодежи студенческого возраста (это подтверждают эмпирические исследования). Мы наблюдаем удивительную комбинацию: те, кто называет себя врагом Америки, пользуются американскими стандартами разрешения конфликтов.
— Судя по социологическим опросам, демократия и рыночная экономика пока в российском обществе не прижились.
— Разъединение власти и населения в России настолько разительно, что не имеет большого значения, как формируется власть.
— Это разъединение характерно только для второй этической системы?
— Я думаю, это может произойти в любом обществе. В Америке, например, то же самое. Бойню в Ираке правительство представляет как миротворческую операцию. Президент Буш, чтобы рассчитывать на поддержку своего населения, должен выглядеть миролюбивым, в отличие от российского президента, который в глазах россиян должен выглядеть «агрессором».
— Может быть, речь идет о конвергенции, обмене систем отдельными элементами?
— Обычная маскировка. Когда Буш заявляет о себе как о миротворце, он предстает перед населением идеальным героем первой системы.
— А Владимир Путин?
— Путин успешно играет героя второй этической системы. И в этом качестве совершает символические конфликтные акты. Вспомним недавнюю историю с патрулированием российской дальней авиацией Атлантики (заметьте — без оружия). Часто подобными символическими актами действие этической системы и ограничивается. Однако когда газеты сообщили, что к берегам Великобритании приближаются бомбардировщики, англичане всерьез забеспокоились, теперь доверие между народами будет трудно восстановить. Зачем это нужно Путину? Чтобы поднимать свой статус в глазах населения (кроме студентов — мы не берем в расчет достаточно жалких «Наших»).
— Как вы охарактеризуете Михаила Ходорковского?
— Он явно персонаж первой системы, действующий в условиях второй и ей противостоящий. Вообще я вижу в этой истории конфликт личностей, принадлежащих к различным системам, — Путина и Ходорковского. Расскажу вам историю. Я сотрудничал с американской администрацией во время подготовки к конференции Рейгана и Горбачева в Рейкьявике в 86-м (эти переговоры о взаимном ядерном разоружении положили конец холодной войне. — И.К.). Я объяснил, что советский лидер ждет реакции не только собеседника, но и собственного народа. Поэтому договорились, что американцы и русские согласуют уровень снижения напряженности, а официальных деклараций будет две. Рейган объявит о компромиссе, а Горбачев сможет представить снижение напряженности как односторонний шаг СССР («Мы достаточно сильны, чтобы позволить себе сдать назад»). Этот трюк не понял никто, в том числе Горбачев.
— Путин тоже не может позволить себе «сдать назад»?
— И поэтому он должен бряцать оружием, летать в реактивном истребителе — этакий сказочный витязь. Впрочем, я не уверен, что этот образ соответствует личности Путина, — может быть, ему имиджмейкеры посоветовали.
— Следуя вашим рецептам?
— Не знаю. В Америке есть люди, которые следуют этой модели. Когда вышла «Алгебра совести», советские эмигранты ее прочитали: «Ага, открытое негодование по любому поводу — это признак принадлежности ко второй системе, надо учиться избегать конфликтов». Кстати, первая этическая система провоцирует лицемерие.
— Говоря о «русской душе», литераторы упоминают о ее широте и открытости…
— Это миф. Например, американцы не очень любят деньги, и американца труднее подкупить, чем русского. Или — помощь другому. В России она заключается в том, чтобы сорвать с себя рубашку. Это импульсивное действие, иногда полуистерическое. В Америке импульсивность вызывает негативную реакцию, поэтому американец в схожей ситуации организует программу помощи, которая, кстати, может оказаться гораздо дороже стоимости этой рубашки. Американцы кажутся рационалистами, но ведь сама программа может оказаться иррациональной! Припоминаю, лет тридцать назад богатый американец организовал программу помощи непослушным девочкам. Их приглашали в университет и обучали, как стать хорошими.
— В России много говорят о том, что необходимо изобрести «национальную идею», в качестве варианта предлагая монолитность общества. Как вы полагаете, насколько плодотворны подобные изыскания?
— В начале 90-х ко мне в Ирвайн приезжал академик из России (не помню его имени). Он рассказал, что создается новая идеология, и просил помочь. Я ответил, что идеологию нельзя создать. Идеология — это то, что возникает, а не то, что создают. Думаю, идеология в России появится — появится! — без какой-либо регулировки. Просто всем станет очевидной какая-либо истина. Помните, как Горбачев вернулся в Москву после путча? Он спустился по трапу и заявил журналистам: «Сейчас мы соберемся и проведем пленум». Я не поверил собственным ушам. Какой пленум?! Оказалось, всего за три дня советские стереотипы выветрились у страны — но не у Горбачева, который был в изоляции… Новая идеология, думаю, вызреет так же незаметно.
— А нужна ли вообще национальная идея?
— Не уверен. Национальное единство, например, предполагает доминанту коренной нации, а в России сейчас нет сильной коренной нации. Поэтому о единстве говорить нельзя. В лучшем случае идею не примут этнические меньшинства, в худшем она приведет к конфликтам и дискриминации. Может быть, лучше так — «Реализация для каждого»? Несколько утилитарная идея.
— Заимствование у первой этической системы?
— Россия обязательно будет дрейфовать в сторону первой этической системы. Год назад, во время конференции в Москве, ко мне подошли несколько пограничников. С ними был генерал, мускулистый молодец лет сорока. Они поинтересовались, как я отношусь к идее объединения России и Америки. Я ответил: замечательно, хотя сейчас это звучит смешно. Но поскольку Россия является западным государством (вся культура — западная), то теоретически это возможно. Я думаю, что это единственно подходящий вариант спасения России — прыгнуть в объятия Запада. Только имперский гонор этому мешает. А альянс с Востоком опасен.
— А что, по-вашему, должно произойти в стране, чтобы потрясти устои, как в 1991 году? Оранжевая революция?
— Оранжевая революция сейчас маловероятна. Правительство должно предпринять некое действие, недостаточно обдуманное и совмещенное с экономическим кризисом. Представим, что Путин решит остаться на третий срок…
— Он изобрел схему, которая позволяет без этого обойтись.
— А если он откажется от этой схемы? Например, временно подменит премьер-министра — и вернется. И если этот момент совпадет с экономическим кризисом, то население возмутится.
— Несколько лет назад парламент принял крайне непопулярный закон о монетизации льгот, но революции не произошло.
— Знаете, бывают мгновенные превращения в обществе, и лидер-герой вдруг превращается в лидера-изгоя. Путина могут обвинить во всех грехах…
— Он однажды заявил, что за все в стране в ответе. Но население ни в чем его не винит — виноваты, например, министры…
— А теперь — вы позволите? — я задам вам вопрос. Я пытался со многими говорить о Путине. Люди говорят неохотно — не потому ли, что говорить о Путине опасно, срабатывает подсознательный центр?
— Думаю, фигура Путина приобретает сакральный смысл, он выше критики.
— Я — дитя сталинской эпохи. Меня учили, что Сталин — великий вождь. Но, помимо этого, я чувствовал, что упоминать имя Сталина опасно. Мы говорим о Путине, и, кажется, я ощущаю с вашей стороны некоторую сдержанность…
— Полагаю, что Владимир Владимирович, как любое должностное лицо, обязан нести ответственность за то, что делает, и вести себя в рамках, предписанных законом и Конституцией.
— Я оценивал это как боязнь, а не как сакральность.
— А коврики-портреты и шоколадные бюсты?
— Или фото Путина с обнаженным торсом! Да, вы правы — это отношение как к народному любимцу. Но есть ли страх в обществе?
— Есть люди, которые боятся в силу, может быть, остаточного советского менталитета. Правда, при Горбачеве страха уже не было.
— Не было. Горбачев читал по ТВ лекции о демократии… Я вырос в Алма-Ате, там было много политзаключенных. Они были бы потрясены, если бы узнали, что офицер госбезопасности стал президентом России. Это значит, что чекисты победили. Психологически для меня это неприемлемо. Они не должны были победить. Ельцин, который привел органы во власть, по-моему, одна из мрачнейших фигур российской истории. Если сейчас начнут искать внутреннего врага…
— Чеченцев демонизировали. Правда, маленькая победоносная война перед выборами носила сугубо утилитарную цель.
— Утилитарное создание врага неопасно. Вот когда от чистой души создают врага… В чем загадка 37-го? При поддержке населения, с энтузиазмом составляют расстрельные списки. Не укладывается в голову. Но раз это однажды произошло, может произойти еще. Признаком этого, на мой взгляд, будет внутреннее ощущение страха. Это как воздух, атмосфера. Нет такого?
— Такой атмосферы, думаю, нет.
— Большое спасибо.