Элла Памфилова: я ушла не из-за обиды
Одна из самых громких отставок последнего времени — уход в конце прошлой недели главы Совета по правам человека Эллы памфиловой. О ее причинах и своем будущем она рассказывает «Собеседнику».
Памфилова подала в отставку добровольно, не раскрывая причин. Восемь лет она возглавляла созданный ею же комитет, служивший одной из последних площадок для диалога власти и интеллигенции. Среди членов ее комитета — Людмила Алексеева, Ирина Ясина, Александр Аузан (которого Памфилова предложила в преемники, но последнее слово тут остается за президентом). Отставка Памфиловой стала таким же символом новой политической реальности, как усиливающаяся конфронтация на Триумфальной и, увы, лесные пожары.
— Элла Александровна, что было последним толчком? Неужели действительно, как пишут, оскорбления в ваш адрес со стороны «Наших»?
— Никакого последнего толчка не было. Отставка продиктована не обидой и уж тем более не чьим-то оскорблением: у меня с нервами все в порядке. Это в каком-то смысле смена стратегии. На протяжении восьми лет — немало — я делала все, что могла (не в одиночку, конечно, вместе с советом), чтобы территория оппозиции не превратилась в шагреневую кожу. Она у нас, к сожалению, съеживается. Пространства, где власть и оппозиция могли бы встретиться, почти не осталось. И вот я, как могла, эту площадку отвоевывала, хотя чувствовала себя, знаете, как «женщина в песках» у Кобо Абэ — разгребешь прямоугольничек, его засыплет… В какой-то момент я устала разгребать этот песок. Я поняла, что больше не хочу. И что мой уход может стать важным толчком — может оказаться важней, чем продолжение работы.
— И что планируете делать?
— Я смею себя называть человеком творческим и потому не все планирую. Мне важно было уйти, я долго думала перед этим шагом, вложила в него много душевных сил — и у меня не было времени думать, что потом. Без работы как-нибудь не останусь. Когда я говорю, что это будет не политика, я не имею в виду уход из общественной жизни: это будет не политика только потому, что политики нет. И я не думаю, что это будет бизнес. А все остальное — литература, социальная сфера, консалтинг — весьма вероятно. Но прежде чем я приму решение, мне нужен месяц-другой, просто чтобы отреставрировать себя. Отремонтировать. Я чувствую усталость и опустошение. Хотя и радость от того, что все-таки это сделала.
— Элла Александровна, чем из сделанного за эти восемь лет вы гордитесь особенно?
— Тем, чего почти никто не видел. Были тысячи людей, обращавшихся к нам за помощью — чаще всего юридической. Ветераны, не получающие льгот. Больные и родственники больных, которые этих льгот лишились. Кстати, не могу не вспомнить, что ситуацию с монетизацией первыми заметили именно мы, стали отговаривать это делать — потом начались предсказанные нами уличные протесты, и властям пришлось отыграть назад. И я, и другие члены совета много работали на Кавказе вообще и в Чечне в частности. Если говорить о самых значимых кампаниях, я бы в первую очередь назвала пересмотр законодательства о так называемых некоммерческих организациях (НКО). Мы многое сделали, чтобы государство перестало считать их врагами. Вообще, пересмотр того проекта закона об НКО, который был предложен в 2005 году и связывал им руки, серьезно облегчил, а может, и спас жизнь 40-50 тысячам человек, которые без этих организаций не могли бы полноценно лечиться или учиться. А если брать заслуги общие — все-таки наш совет восемь лет служил (и надеюсь, послужит) чуть ли не единственной площадкой, где власть — в том числе высшая — может выслушать представителей гражданского общества. Правозащитников в том числе. Надо честно признать: правая идея сегодня народной поддержкой не пользуется. Представители ее маргинальны и малочисленны. Государственников, напротив, немерено — государственников не по убеждениям, а по источникам финансирования. Сделать так, чтобы эта правая часть спектра не была окончательно затоптана и, более того, иногда оказалась услышана, — задача адски трудная, поскольку все время приходится служить посредником между людьми очень закрытыми, с одной стороны, и довольно странными — с другой. У нас странная системная оппозиция и еще более странная несистемная — так называемые радикалы. Но слушать их надо, потому что единогласие и единомыслие никогда еще не обеспечивали прорыва.
— А почему, по-вашему, правая идея так непопулярна?
— Тут надо опять-таки различать убеждения и образ жизни: треть, а то и половина нашего населения в повседневной практике ориентирована именно на европейские ценности. Жить, как в Европе, хочет каждый второй, но делать для этого что-нибудь, а главное, по-европейски думать, отвечать, соблюдать… Что до реакции на либерализм, так ведь и либерализм у нас в девяностые был странный: его слишком хорошо помнят, вот и все. Тогда казалось, что достаточно выдавить из себя раба — и будет счастье. А надо выдавить из себя большевика, уверенного в своей абсолютной правоте: что греха таить, многие правые большевизмом грешили. Надо было, вероятно, меньше упиваться свободой и больше думать о том, чем она обернулась для страны. Не отождествлять свободу с деньгами. Не рушить так безоглядно социальную сферу. Впрочем, опыта не было, все делалось впервые, и я уверена, что либерализм реабилитируется — для молодых людей это уже не жупел. Они к госпропаганде относятся иронически и личную свободу оберегают. Думаю, в течение ближайшего десятилетия маятник качнется назад, и тогда важно будет не повторить ошибки — но дети лучше нас.
— Вы шесть лет проработали при Путине, а в отставку ушли при Медведеве: неужели при нем стало трудней?
— Да нет, просто усталость накапливается, устаешь восемь лет соединять полюса; я не готова отдать на это всю жизнь. Что касается Дмитрия Медведева — не сомневаюсь, что у него есть свое видение идеальной России и правил, установленных в ней, но далеко не убеждена, что хватает желания и сил добиться сдвига. И вообще, мне кажется, слишком разделять Путина и Медведева — или идеализм, или лукавство. В конце концов, нынешнюю политическую конфигурацию они вместе выработали и вместе осуществляют: с чего быть разнице?
— Кто займет ваше место?
— Я не знаю пока. Мне бы хотелось там видеть Александра Аузана, но это только пожелание. Одно очевидно — туда нельзя назначить человека, который бы не устраивал членов совета. Это не чиновничья структура: где кого прислали — того и слушаются. Там сорок личностей, разных, сложных. Со случайным человеком они работать не будут. Решение можно принять только в результате консультаций.
— Многие после вашего решения подумают, что порядочному человеку во власти делать нечего…
— Но я и не была во власти. У нас статус советников. А без порядочных советников власть утрачивает представление о реальности. Мне кажется, как раз советник — идеальный статус для человека, который хочет сохранить совесть и притом донести до власти свою позицию. А если все умоют руки — тут и возникнет главное условие взрыва: отсутствие связи, невозможность достучаться.
— Нет ли у вас намерения написать книгу об опыте работы в совете? Экзотики ведь хватало…
— Не исключаю. Но это будут, конечно, не мемуары, а что-нибудь фантасмагорическое. Чтобы хоть приблизиться к тому уровню абсурда и недостоверности, с которыми нам приходилось сталкиваться.